Физика и музыка 3/4
КОМПОЗИТОР КАК ЖИВОПИСЕЦ
Январь 1960 года...
Надо идти по Арбату, за театром Вахтангова свернуть в переулок, разыскать дом 11. На стене вывеска: «Музей Скрябина». Объявление о часах работы заканчивается фразой: «выходной день – среда». Сегодня среда. Но из окон второго этажа слышатся приглушенные звуки.
Вхожу в парадное. Звоню. Сотрудник музея ведёт меня по небогатой квартире великого композитора. Столовая, гостиная. Сверкают полированной чернью два рояля. Дверь, ещё дверь – и... Могучий аккорд заставляет замереть! Звуки слились неразделимо. Они какие-то странные, ни на что не похожие. Они ширятся, заполняют всё, крепчают – и вдруг неуловимо меняются. Аккорд светлеет, искрится, затихает. И гаснет. И тут же, следом за ним, раздаётся звонкий, рассыпающийся на тысячи брызг, удар.
И вот молчание. Я оглядываюсь. Просторная комната. Незаконченные художественные стенды. Углём начертаны скрябинские слова из программы к четвертой сонате: «...со скоростью света прямо к Солнцу, в Солнце»...
Несколько магнитофонов и динамиков. В углу двое склонились над машиной, напоминающей по виду небольшой печатный станок. Это на ней сотворены удивительные звуки. Это – новый советский синтезатор, плод многолетнего труда изобретателя Евгения Александровича Мурзина.
От Эллингтона до Скрябина
Когда Шолпо шёл к своим недолговечным триумфам, Мурзин был ещё совсем юным студентом Московского строительного института. Он превосходно учился и увлекался изобретательством. Разное приходило в голову. Гидравлические клапаны, ускорители заряженных частиц, усилители биотоков мозга. Правда, внедрить задуманное в практику никак не удавалось. Но Мурзин не унывал. За его плечами – двадцать лет, у него – ученье, спорт, друзья и подруги, музыка. Да, музыка. И случилось так, что как раз в этой области ярко проявился его изобретательский талант.
Поначалу, как это частенько бывает, Мурзин слыл почитателем джаза. Нравилась упоительная ритмичность, весёлые мелодии, неожиданности аккомпанемента. Мурзин принялся разыскивать удачные джазовые записи и натолкнулся на замечательного, по-настоящему народного композитора и дирижёра – американского негра Дюка Эллингтона.
Как-то в кабине магазина грампластинок, когда Мурзин самозабвенно прослушал очередную эллингтоновскую новинку, другой покупатель с любопытством посмотрел на него и спросил:
– Неужели нравится?
– О! Хорошо!
– А ведь многим нашим джазопоклонникам эта штука не по зубам...
Разговорились. Мурзин узнал о своеобразии ансамбля Эллингтона: музыканты играют без нот, записи – это тщательно отрепетированная коллективная импровизация. А под конец затянувшейся беседы новый знакомый дружелюбно заметил:
– Чувствую, что вы уже созрели и для серьёзной музыки. Помяните моё слово: настанет время и вашим любимым композитором станет, знаете кто? Скрябин!..
Так началась поныне продолжающаяся дружба с Константином Львовичем Солошеком – в ту пору работником фонетики Радиокомитета, а ныне – директором специализированного магазина грампластинок.
Солошек оказался прав. Может быть, он и сам привил Мурзину любовь к подлинной музыкальной красоте, в какую бы форму она не облекалась. Так или иначе, но скоро в коллекции студента появились пластинки с музыкой Рахманинова, Листа, потом в его маленькой комнате зазвучали Бах, Вагнер, Мусоргский и наконец Скрябин.
Рождение идеи
«Открыв» Скрябина, Мурзин был потрясён. Ничто прежде не волновало его так, как творчество этого гения. Мурзин упивался скрябинскими симфониями, «Поэмой экстаза», «Прометеем». В молодости увлечения находят как весенняя гроза. Легко, бурно, радостно. Мурзин залпом перечитал всё написанное о Скрябине. Потом углубился в таинства музыкальной акустики. Натуральные лады, обертоны, темперация – всё стало более или менее ясно. Остро почувствовал желание любимого композитора выйти за пределы старой музыкальной системы. Но как? Как?
И вот однажды сверкнула молнией изобретательская мысль. Вспыхнула идея машины, способной по воле человека создавать любые музыкальные звуки, тембры, интервалы – всё, что захочет композитор. Неужели всё? Не верилось самому себе. Уж слишком это было фантастично.
Солошек долго слушал, переспрашивал, наконец понял и поразился.
– Вот что, немедленно бегом в Консерваторию, в лабораторию музыкальной акустики!..
Мурзин побежал. Волнуясь, сбивчиво выложил своё предложение тогдашнему руководителю лаборатории профессору Гарбузову. И получил спокойный ответ:
– Идея искусственной музыки, молодой человек, не нова. Этим у нас уже занимаются: Шолпо в Ленинграде, в Москве – Авраамов и Янковский. Лучше всего обратитесь к Янковскому.
Первая встреча с Борисом Александровичем Янковским была радостной и грустной. Мурзин познакомился с глубоко понявшим его энтузиастом, но уяснил, как трудно будет построить задуманное. Синтетическая музыка только-только нарождалась. Не хватало средств, аппаратуры, помещений. Было наивно рассчитывать на то, чтобы машину Мурзина, неизмеримо более сложную и дорогую, чем вариофоны Шолпо, приняли к экспериментальному изготовлению. Это ведь далеко не необходимое изобретение. Экономических выгод оно не сулит. А эстетические достоинства... Их чертежами не докажешь.
Мурзин выслушал невесёлые доводы Янковского, а потом они оба всё-таки сели за тщательный разбор проекта. Янковскому понравился своеобразный принцип синтеза звука. Изобретатель получил много добрых советов и в конце концов ещё сильнее поверил в свою мечту – трудную, вдруг оказавшуюся почти неисполнимой, но тем более заманчивую и многообещающую.
Что ж, думал Мурзин, впереди вся жизнь. Построю машину сам – не спеша, постепенно, по винтикам и гаечкам. Но замысел пришлось отложить. И надолго. Нагрянул 1941 год.
Шаги и цели
Только после войны появились у Мурзина – уже многоопытного военного инженера-прибориста – свободные минуты, которые он мог посвятить с юности памятной и всегда жившей в нем мечте.
1947 год... Возобновились встречи с Солошеком, который вернулся с фронта. Незаметно собрался кружок влюблённых в музыку друзей. Они служили хорошей поддержкой в трудную минуту. Только Янковского не было. После войны Мурзин напрасно пытался разыскать его.
Шли месяцы, годы. Вот собраны два магнитофона, столамповый (!) усилитель, электропривод. Во время командировки в ГДР удалось заказать оптические детали из высококачественного стекла. Их сделали на знаменитом Цейсовском заводе. А в Москве оформил заказ на каркасы машины.
Немало людей бескорыстно помогли изобретателю. Поддержало служебное начальство. Товарищи по работе – слесари, механики, оптики – приложили руки ко многим деталям, конструкторы посоветовали, как скомпоновать узлы.
Дело шло. Но далеко не всегда гладко. Это и счастье и несчастье – такая жизнь. Есть ясные цели, есть беспрестанные думы о них и работа, работа... С утра на службе – исследования мудрёных приборов, подготовка диссертации, потом дома, на даче, где тоже дело, ставшее до боли любимым. Сутки заполнены до отказа. Но временами находит тяжёлая усталость. И никуда не убежишь от горькой досады при неудачах. Неудач хватало с избытком.
Четыре одинаковых стеклянных диска надо было покрыть очень точным рисунком: полторы сотни концентрических колец, на которых периодически и непрерывно меняется прозрачность и темнота. Смещения в сотые доли миллиметра, почти незаметные нарушения оттенков недопустимы. Мурзин решил наносить этот узор оптическим способом на фотопластинку. Ради ускорения сконструировал и построил специальный станочек. Работа началась.
Ночь. Изобретатель не сводит утомлённых глаз со стрелки вольтметра. Вертится мотор, рука привычным движением поворачивает ручку реостата. Вдруг перегорает лампочка! Вот обида! Двадцать часов работы насмарку!..
Полная запись диска – 50 часов, более двух суток непрерывного бдительного наблюдения и регулировки. Две тысячи безошибочных операций установки, корректировки и т. д.
За станок Мурзин садится посменно с женой. Оба они теперь живут под девизом: «Писать, пока не напишем». Если появляются гости, их, наскоро обучив, тоже сажают за станок. И смех, и грех! И гак день за днём, ночь за ночью.
Беды подстерегали на каждом шагу. Вот местная электростанция перестала давать энергию по ночам (дело было на даче). Перешли на аккумуляторы. А они садятся, снижают напряжение. Не рассчитаешь время – очередной диск ушёл в брак. Сломался штифт – снова брак. Устал, ошибся в отсчёте – брак, брак, брак. Неоднородная эмульсия на фотопластинке – брак. Похолодало, нарушился режим проявления – опять и опять брак.
Больше трёх лет ушло на изготовление одного-единственного диска – негатива для четырёх необходимых позитивов. На столе – стеклянный кружочек с пятнистым узором. Мурзин глядит на это сокровище и думает, насколько проще было бы его сделать в заводских условиях – с применением промышленной сенситометрии, точного оборудования!
Основа машины
Машина была вчерне готова к 1957 году. Она занимала полкомнаты на даче изобретателя. Вид – неказистый. Обнажённые узлы, путаница проводов, нагромождения радиоламп. Но всё это уже называлось «фотоэлектронным оптическим синтезатором звука», как значилось в авторской заявке Мурзина, которую он сделал, лишь закончив разработку. И главное свершилось: машина звучала.
Как же она действовала?
Первые синтезаторы музыки в основе своей были довольно примитивны. Их исходные принципы и прежде знала техника. Звуковая дорожка киноленты стала родной матерью методики Шолпо. Камертонные генераторы, пришедшие из XIX века и дополненные кибернетикой, породили современный аппарат фирмы «Филипс» (разработка французских инженеров Кутиньи и Терни) и необычайно сложный и дорогой синтезатор американского акустика Олсона. Мурзин же придумал исходный принцип, не имеющий никаких «предков». Его решение было по-настоящему новаторским.
Представьте себе, что вы сидите за письменным столом, а против вас, вдоль противоположного края стола, тянется в его доске длинная горизонтальная щель. Она вся светится, мелькает световыми вспышками. Приглядевшись внимательнее, вы заметите, что щель составлена из множества окошечек – «хром». Их всего 576. В крайнем левом свет и темнота непрерывно сменяют друг друга 40 раз в секунду. Чем правее окошко, тем чаще мигания. В крайнем правом их частота – 11000 в секунду. Причём ступеньки нарастания частоты от окошка к окошку везде одинаковые.
Столь быстрые мелькания, конечно, глазом не различишь. А получаются они потому, что на пути к окошечкам световые лучи пронизывают вращающиеся диски с волнообразной сменой черноты и прозрачности – те самые, что были так тяжелы в изготовлении.
Вот эта щель и есть основа машины Мурзина. Это как бы беззвучный запас любых звуков. Ведь хоть световые мелькания и немы, но заставить их петь совсем нетрудно. Поставьте над щелью фотоэлементы, соединённые через хороший усилитель с громкоговорителем. Световые колебания тотчас превратятся в звуковые. Правда, когда все окошки запоют хором, получится несусветный шум, который нам пока не нужен. Нам нужен музыкальный звук.
Свет в звук
Накройте щель светонепроницаемой пластиной с маленькой дырочкой. Пусть эта дырочка окажется над тем окошечком, что мелькает 440 раз в секунду. Теперь только эти колебания будут пропущены к фотоэлементам. И превратившись в звук, они дадут простой тон «ля» первой октавы.
Вам не нравится, что звук вышел тусклый, сухой? Дело поправимое. Проткните в пластинке ещё несколько отверстий – так, чтобы они слегка приоткрыли другие места щели, лучше всего – соответствующие частотам натуральных обертонов звука «ля». Тогда к основному тону добавятся гармоничные призвуки, звучание приобретёт тембр, сделается насыщенным и ярким. Вот вы и достигли цели – получили музыкальный звук. Причём самым эффективным способом – путём синтеза натуральных обертонов.
Несколько сочетаний подобных отверстий в пластине дадут аккорд – любой сложности, с неограниченным количеством голосов. Звуки его можно расположить и по традиционным «полочкам» двенадцатиступенного темперированного строя (такого, как на рояле, органе, аккордеоне), и по чистым натуральным интервалам, не доступным нашей нотной записи и обычным инструментам.
Дело в том, что звукоряд машины Мурзина гораздо богаче обычного звукоряда современной музыкальной системы. В октаве не 12, а 72 звука. В шесть раз больше! Синтезатору доступны тончайшие изменения высоты тона, еле уловимые самым чутким ухом. И сделано это ради того, чтобы синтезировать неслыханные по красоте натуральные созвучия, открыть доступ к народным ладам, которые искажены и обеднены цивилизованной музыкальной системой.
72 ступеньки в октаве – как раз та особенность машины, которую ещё в довоенные годы подсказал изобретателю Янковский. По его вычислениям при таком делении октавы можно строить особенно яркие, прозрачные, сочные тембры и аккорды.
Любые созвучия, полифоническое многоголосие, натуральные переходы, какие угодно диссонансы – уже это дало изобретателю право назвать своё детище именем любимого композитора. Машина получила название «АНС» – «Александр Николаевич Скрябин».
Партитура и кодер
Музыка – жизнь звуков во времени. Мелодия, смена созвучий, темп и ритм, увеличение и уменьшение громкости. Всё это тоже доступно машине Мурзина.
Мы не сказали ещё, что пластина, прикрывающая щель, не неподвижна. Она способна двигаться относительно щели, поперёк неё. И в пластине проделываются не отдельные дырочки, а прозрачные линии.
Роль этой пластины выполняет широкий лист стекла, покрытый сверху непрозрачной краской. Мурзин назвал его партитурой. Очень метко! Ведь этим словом именуют нотную запись оркестровой музыки. Здесь же тоже ведётся шифровка сложных музыкальных звуков.
Тонким резцом вы снимаете в тех или иных местах слой краски, проводите прозрачные линии. А потом включаете электродвигатель, и партитура плавно въезжает в промежуток между светящейся щелью и фотоэлементами. Для фотоэлементов открываются то одни, то другие участки щели. Световые мелькания различных частот складываются, возбуждают соответствующие звуки. Они меняются, переходят в новые, утихают, снова возникают – в согласии с картиной прозрачных линий, которая была сделана вашей рукой.
Число звукосочетаний, доступных машине, сказочно велико. Их больше, чем... атомов в видимой Вселенной!
Нарисовать на партитуре можно что угодно – звуки скрипки, рояля, трубы, оркестра, если хотите – человеческого голоса. Надо только знать их спектральный состав, характер атаки и затухания, закономерности частотных изменений. Можно рисовать и новые тембры, звучания, не доступные даже электромузыкальным инструментам. Можно рисовать шум водопада, удары молота, грохот грома. Но, повторяем, нужно знать» как это делать.
Первые элементы такого знания уже внесены в машину.
Чтобы облегчить рисование (кодирование) звуковой картины, Мурзин устроил особое приспособление – кодер.
Над партитурой он поставил изображение обычной фортепьянной клавиатуры. Стали отлично видны опорные точки двенадцатиступенного темперированного строя. Рядом на передвижной каретке поместил шкалу с рисками, указывающими положение первых шестнадцати натуральных обертонов, взятых от любого основного тона. От всякого звука стало удобно строить и обертоны и натуральные лады. Для облегчения набора тембров закрепил в нужных местах каретки резцы с разноцветными шариками-рукоятками («Композитору надо дать в руки что-то круглое» – говорит Мурзин).
Весь кодер схож с точным и удобным чертёжным устройством – нечто вроде усовершенствованного кульмана. И работа на нём напоминает конструкторскую, но не за листом ватмана, а за чёрной пластиной партитуры.
Первые аккорды
Три года назад машина не имела ещё столь удобного кодера. Рисование звуков было тогда делом нелёгким. Но Мурзину не терпелось показать АНС сведущим людям. Что-то скажут композиторы? Что сказал бы Янковский? Изобретатель снова пустился в поиски своего первого советчика. И на этот раз удачно. Янковский нашёлся. Он вернулся из скитаний военных лет и работал в Москве на музыкальной фабрике.
На дачу к Мурзину Янковский приехал вместе с композитором Болдыревым, который некогда был ассистентом Шолпо.
Янковский просидел за машиной несколько часов и остался доволен. Сказал, что не ожидал подобного результата. Правда, он тут же надавал кучу новых советов. Но речь шла не об исправлении плохого, а об улучшении хорошего. Мурзин и сам видел пути совершенствования машины.
Болдырев занялся сравнением АНСа с хорошо памятными ему вариофонами Шолпо. И во многом отдал предпочтение машине Мурзина.
Скоро изобретатель привёз к себе композитора Андрея Волконского. Разобравшись в АНСе, тот сразу же сел за кодер, принялся рисовать звуки и... сделал открытие, неожиданное даже для самого Мурзина. Вместо узких линий Волконский провёл на партитуре широкие полосы, захватывающие несколько окошечек щели. Получились мощные удары – величественные органные басы, но ещё более звучные и яркие.
– Эта машина для меня, – сказал Волконский. Хорошие отзывы об АНСе дали конструкторы электромузыкальных инструментов Симонов и Корсунский, сотрудник Акустической лаборатории Московской консерватории Рудаков и другие специалисты.
Минувшей осенью машина приняла законченный вид. Она перевезена в Москву и нашла гостеприимный приют в Музее Скрябина. Здесь вместе с Мурзиным её планомерно осваивает композитор Николай Павлович Никольский – музыкант и радиоинженер.
Уже «нарисована» строгая и спокойная «Фантазия на русские темы». Из-под резца Никольского вышла очаровательная, по волшебному неожиданная миниатюра. Вместе с тем идёт кропотливый исследовательский труд. Строится, по существу, новая теоретическая гармония, выводящая музыку за пределы старой двенадцатиступенной темперации. АНС звучит. С каждым днём краше его необыкновенный голос.
Композитор как живописец
Живописец кладёт мазки на полотно, потом отходит, оглядывает сделанное, кое-что изменяет и добавляет. Он постоянно видит то, что творит. Так же контролируют себя скульпторы, писатели, поэты.
А вот композитор-симфонист лишён этой возможности. Его творчество – во многом интуиция, фантазия, которая получает проверку лишь при первом оркестровом исполнении произведения.
Работая на АНСе, композитор становится похожим на живописца. Нарисовав сложнейшую музыку, он может сразу прослушать её, поправить, нанести новые звуковые мазки. После отработки на партитуре очередной кусок произведения записывается на магнитофонную плёнку. И во время записи композитор продолжает творить музыку. Теперь он превращается в дирижёра. Дирижирует машиной! Слушая созданные звуки, он ускоряет или замедляет их, увеличивает или уменьшает громкость, изменяет характер атаки и затухания. Для всего этого в АНСе есть приспособления. Замечательные достоинства!
Ничего подобного не было в методике Шолпо. Там между записью и звучанием стояла стена: долгая и хлопотливая процедура проявления и сушки плёнки, печатание позитива, новое проявление.
А современные зарубежные синтезаторы?
Трудно представить себе, чтобы порыв композиторского вдохновения свёлся к... пробиванию дырочек в бумажной лете, как того требует система американца Олсона. Едва ли подойдёт эта скучная операция к таинству творения красоты. И неудивительно, что у Олсона, как и у Шолпо, композитор составлял лишь программу записей, а сам процесс синтеза звуков шёл под руководством лаборантов-операторов. Добавим ещё, что в том же синтезаторе Олсона одновременно удаётся записать только два голоса. Создание многоголосых полифонических произведений требует возни с многократными наложениями.
АНС – инструмент, которым будет работать сам композитор. Без всяких посредников. АНС прямо связывает музыкальные образы со зрительными. Линии рождают звуки. Линии, проведённые человеческой рукой.
В подарок от физики и техники музыка получила машину, которой под силу имитировать любой инструмент, и целый оркестр, и человеческий голос. Что ж, значит по боку скрипки и рояли? Нет нужды в Карузо и Шаляпиных? Стоит ли их лелеять, если можно нарисовать синтетическое пение?
– Какая чушь! – взрывается Мурзин на эти провокационные вопросы. – АНС не обезьяна!..
А успокоившись, он говорит:
– Да, синтезатор способен имитировать рояль, скрипку, голос. Дело это выполнимое, хоть и трудное. Но повторять тембры имеет смысл только ради исследования. Вносить же их в музыку – бессмыслица. В эстетическом смысла такая имитация не более чем фокус. Ведь никогда ничто самобытное не строилось на подражании. Живой голос вечно останется прекрасным. Красота рояля – в ней самой. Неповторимо трепетное дыхание оркестра. Никогда не умрёт волшебная скрипка...
АНС – не враг музыки наших дней. Он ни чему хорошему не угрожает. Его дело – обогащение, расширение границ музыкального искусства.
Именно поэтому изобретатель не хочет идти по стопам Шолпо и заставлять звучать на новый лад старые произведения (кстати, по мнению Мурзина, это была одна из причин неудач основоположника синтетической музыки). Бах, Чайковский и Скрябин писали свои бессмертные творения для роялей и органов, скрипок и барабанов. Исполнять эти произведения в новых тембрах – всё равно, что перерисовывать в других цветах полотна Рембрандта и Репина.
АНС должен звучать самобытно!
Но было бы большой ошибкой думать, что извлечь из него новую красоту будет нетрудно.
– Пуще огня, – говорит Мурзин, – я боюсь молодчиков, которые с места в карьер примутся рисовать на партитуре АНСа всё, что взбредёт им в голову. Ведь это так легко – рисовать, чтобы было лишь похоже на музыку...
Да, может объявится этакий самонадеянный фанфарон: начертит на партитуре силуэт своей собаки, запишет с эффектным звуковым обрамлением и пустит в свет под пышным заголовком. Где-нибудь на Западе подобные выкрутасы обычны. Из них и рождается формализм, дырявая ширма творческого бессилия.
Мурзин ждёт композиторов, которые начали бы работать над новой машиной так же, как некогда Бах овладевал двенадцатиступенной темперацией. И не только мастеров больших форм. Давний любитель Эллингтона, Мурзин далёк от ханжеского отрицания джазовой музыки. Он с радостью встретит искренних сторонников и этого жанра. Он зовёт всех, кто хочет стать художниками новых звуков, живописцами ярких тембров, чарующих гармоний, волнующих шумов и диссонансов.
Изобретатель мечтает об энтузиастах, не боящихся труда. И человек, отдавший полжизни на создание замечательной машины, имеет на это право.
Кандидат технических наук Мурзин довёл задуманное до конца. Машина готова. Её признали музыканты. Но пока она существует в единственном экземпляре. Жизнь её звуков только начинается. Пришло время поддержать драгоценный росток, по-государственному позаботиться о нем.
* * *
Пройдут годы. Мы увидим на афишах объявление о первом исполнении первой симфонии, написанной на АНСе. Никто не знает сегодня имени композитора, который создаст её. Но мы верим: симфония будет прекрасна.